французских книг. Я стал читать, и во мне пробудилась охота к литературе. По
     утрам я читал, упражнялся в переводах, а иногда и в сочинении стихов. Обедал
     почти всегда у коменданта, где обыкновенно проводил остаток дня, и куда вечерком
     иногда являлся отец Герасим с женою Акулиной Памфиловной, первою вестовщицею во
     всем околодке. С А. И. Швабриным, разумеется, виделся я каждый день; но час от
     часу беседа его становилась для меня менее приятною. Всегдашние шутки его насчет
     семьи коменданта мне очень не нравились, особенно колкие замечания о Марье
     Ивановне. Другого общества в крепости не было, но я другого и не желал.
      Несмотря на предсказания, башкирцы не возмущались. Спокойствие царствовало
     вокруг нашей крепости. Но мир был прерван незапным междуусобием.
      Я уже сказывал, что я занимался литературою. Опыты мои, для тогдашнего
     времени, были изрядны, и Александр Петрович Сумароков, несколько лет после,
     очень их похвалял. Однажды удалось мне написать песенку, которой был я доволен.
     Известно, что сочинители иногда, под видом требования советов, ищут
     благосклонного слушателя. Итак, переписав мою песенку, я понес ее к Швабрину,
     который один во всей крепости мог оценить произведения стихотворца. После
     маленького предисловия, вынул я из кармана свою тетрадку, и прочел ему следующие
     стишки:
     
     Мысль любовну истребляя,
     Тщусь прекрасную забыть,
     И ах, Машу избегая,
     Мышлю вольность получить!
     
     Но глаза, что мя пленили,
     Всеминутно предо мной;
     Они дух во мне смутили,
     Сокрушили мой покой.
     
     Ты, узнав мои напасти,
     Сжалься, Маша, надо мной;
     Зря меня в сей лютой части,
     И что я пленен тобой.
     
      - Как ты это находишь?- спросил я Швабрина, ожидая похвалы, как дани, мне
     непременно следуемой. Но к великой моей досаде, Швабрин, обыкновенно
     снисходительный, решительно объявил, что песня моя нехороша.
      - Почему так? - спросил я его, скрывая свою досаду.
      "Потому" - отвечал он, - "что такие стихи достойны учителя моего, Василья
     Кирилыча Тредьяковского, и очень напоминают мне его любовные куплетцы"
      Тут он взял от меня тетрадку и начал немилосердо разбирать каждый стих и
     каждое слово, издеваясь надо мной самым колким образом. Я не вытерпел, вырвал из
     рук его мою тетрадку и сказал, что уж отроду не покажу ему своих сочинений.
     Швабрин посмеялся и над этой угрозою. - "Посмотрим" - сказал он - "сдержишь ли
     ты свое слово: стихотворцам нужен слушатель, как Ивану Кузмичу графинчик водки
     перед обедом. А кто эта Маша, перед которой изъясняешься в нежной страсти и в
     любовной напасти? Уж не Марья ль Ивановна?
      - Не твое дело, - отвечал я нахмурясь, - кто бы ни была эта Маша. Не требую ни
     твоего мнения, ни твоих догадок.
      "Ого! Самолюбивый стихотворец и скромный любовник!" - продолжал Швабрин, час
     от часу более раздражая меня; - "но послушай дружеского совета: коли ты хочешь
     успеть, то советую действовать не песенками".
      - Что это, сударь, значит? Изволь объясниться.
      "С охотою. Это значит, что ежели хочешь, чтоб Маша Миронова ходила к тебе в
     сумерки, то вместо нежных стишков подари ей пару серег".
      Кровь моя закипела. - А почему ты об ней такого мнения? - спросил я, с трудом
     удерживая свое негодование.
      "А потому", - отвечал он с адской усмешкою, - "что знаю по опыту ее нрав и
     обычай".
      - Ты лжешь, мерзавец! - вскричал я в бешенстве, - ты лжешь самым бесстыдным
     образом.
      Швабрин переменился в лице. "Это тебе так не пройдет"- сказал он, стиснув мне
     руку. - "Вы мне дадите сатисфакцию".
      - Изволь; когда хочешь! - отвечал я, обрадовавшись. В эту минуту я готов был
     растерзать его.
      Я тотчас отправился к Ивану Игнатьичу, и застал его с иголкою в руках: по
     препоручению комендантши, он нанизывал грибы для сушенья на зиму. "А, Петр
     Андреич!" - сказал он увидя меня; - "добро пожаловать! Как это вас бог принес?
     по какому делу, смею спросить?" Я в коротких словах объяснил ему, что я
     поссорился с Алексеем Иванычем, а его, Ивана Игнатьича, прошу быть моим
     секундантом. Иван Игнатьич выслушал меня со вниманием, вытараща на меня свой
     единственный глаз. "Вы изволите говорить" - сказал он мне, - "что хотите Алексея
     Иваныча заколоть и желаете, чтоб я при том был свидетелем? Так ли? смею
     спросить".
      - Точно так.
      "Помилуйте, Петр Андреич! Что это вы затеяли! Вы с Алексеем Иванычем
     побранились? Велика беда! Брань на вороту не виснет. Он вас побранил, а вы его
     выругайте; он вас в рыло, а вы его в ухо, в другое, в третье - и разойдитесь; а
     мы вас уж помирим. А то: доброе ли дело заколоть своего ближнего, смею спросить?
     И добро б уж закололи вы его: бог с ним, с Алексеем Иванычем; я и сам до него не
     охотник. Ну, а если он вас просверлит? На что это будет похоже? Кто будет в
     дураках, смею спросить?"
      Рассуждения благоразумного поручика не поколебали меня. Я остался при своем
     намерении. "Как вам угодно" - сказал Иван Игнатьич: - ёделайте, как разумеете.
     Да зачем же мне тут быть свидетелем? К какой стати? Люди дерутся, что за
     невидальщина, смею спросить? Слава богу, ходил я под шведа и под турку: всего
     насмотрелся".
      Я кое-как стал изъяснять ему должность секунданта, но Иван Игнатьич никак не
     мог меня понять. "Воля ваша" - сказал он. - "Коли уж мне и вмешаться в это дело,
     так разве пойти к Ивану Кузмичу да донести ему по долгу службы, что в фортеции
     умышляется злодействие противное казенному интересу: не благоугодно ли будет
     господину коменданту принять надлежащие меры..."
      Я испугался и стал просить Ивана Игнатьича ничего не сказывать коменданту;
     насилу его уговорил; он дал мне слово, и я решился от него отступиться.
      Вечер провел я, по обыкновению своему, у коменданта. Я старался казаться
     веселым и равнодушным, дабы не подать никакого подозрения и избегнуть докучных
     вопросов; но признаюсь, я не имел того хладнокровия, которым хвалятся почти
     всегда те, которые находились в моем положении. В этот вечер я расположен был к
     нежности и к умилению. Марья Ивановна нравилась мне более обыкновенного. Мысль,
     что, может быть, вижу ее в последний раз, придавала ей в моих глазах что-то
     трогательное. Швабрин явился тут же. Я отвел его в сторону и уведомил его о
     
     

Главная Страницы1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179 180 181 182 183 184 185 186 187 188 189 190 191 192 193 194 195 196 197 198 199 200
Хостинг от