право, я благоразумнее, чем кажусь. Брось эту блажную мысль. Не женись. Мне
     сдается, что твоя невеста ни<ка>кого не имеет особенного к тебе расположения.
     Мало ли что случается на свете? На пример: я конечно собою не дурен, но
     случалось однако ж мне обманывать мужей, которые были, ей богу, ничем не хуже
     моего. Ты сам.... помнишь нашего парижского приятеля, графа D.? - Нельзя
     надеяться на женскую верность; счастлив, кто смотрит на это равнодушно! но ты! .
     .- С твоим ли пылким, задумчивым и подозрительным характером, с твоим сплющенным
     носом, вздутыми губами, с этой шершавой шерстью бросаться во все опасности
     женитьбы?.... - Благодарю за дружеский совет, перервал холодно Ибрагим, - но
     знаешь пословицу: не твоя печаль чужих детей качать..... - Смотри, Ибрагим, -
     отвечал смеясь Корсаков, - чтоб тебе после не пришлось эту пословицу доказывать
     на самом деле, в буквальном смысле.
      Но разговор в другой комнате становился горяч. - Ты уморишь ее, - говорила
     старушка. - Она не вынесет его виду. - Но посуди ты сама, - возражал упрямый
     брат. - Вот уж две недели ездит он женихом, а до сих пор не видал невесты. Он
     наконец может подумать, что ее болезнь пустая выдумка, что мы ищем только как бы
     время продлить, чтоб как-нибудь от него отделаться. Да что скажет и царь? Он уж
     и так 3 раза присылал спросить о здоровьи Натальи. Воля твоя - а я ссориться с
     ним не намерен. - Господи боже мой, - сказала Татьяна Афанасьевна, - что с нею,
     бедною, будет? по крайней мере, пусти меня приготовить ее к такому посещению.
     Гаврила Афанасьевич согласился и возвратился в гостиную.
      - Слава богу, сказал он Ибрагиму, - опасность миновалась. - Наталье гораздо
     лучше; если б не совестно было оставить здесь одного дорогого гостя, Ивана
     Евграфовича, то я повел бы тебя вверх взглянуть на свою невесту.
      Корсаков поздравил Гаврилу Афанасьевича, просил не беспокоиться, уверил, что
     ему необходимо ехать, и побежал в переднюю, не допуская хозяина проводить себя.
      Между тем Татьяна Афанасьевна спешила приготовить больную к появлению
     страшного гостя. Вошед в светлицу, она села, задыхаясь, у постели, взяла Наташу
     за руку, но не успела еще вымолвить слова, как дверь отворилась. Наташа
     спросила: кто пришел. - Старушка обмерла и онемела. Гаврила Афанасьевич отдернул
     занавес, холодно посмотрел на больную и спросил, какова она? Больная хотела ему
     улыбнуться, но не могла. Суровый взгляд отца ее поразил, и беспокойство овладело
     ею. В это время показалось, что кто-то стоял у ее изголовья. Она с усилием
     приподняла голову и вдруг узнала царского арапа. Тут она вспомнила все, весь
     ужас будущего представился ей. Но изнуренная природа не получила приметного
     потрясения. Наташа снова опустила голову на подушку и закрыла глаза .... сердце
     в ней билось болезненно. Татьяна Афанасьевна подала брату знак, что больная
     хочет уснуть, и все вышли по-тихоньку из светлицы, кроме служанки, которая снова
     села за самопрялку.
      Несчастная красавица открыла глаза и, не видя уже никого около своей постели,
     подозвала служанку и послала ее за карлицею. Но в ту же минуту круглая, старая
     крошка как шарик подкатилась к ее кровати. Ласточка (так называлась карлица) во
     всю прыть коротеньких ножек, вслед за Гаврилою Афанасьевичем и Ибрагимом,
     пустилась вверх по лестнице и притаилась за дверью, не изменяя любопытству,
     сродному прекрасному полу. Наташа, увидя ее, выслала служанку, и карлица села у
     кровати на скамеечку.
      Никогда столь маленькое тело не заключало в себе столь много душевной
     деятельности. Она вмешивалась во все, знала все, хлопотала обо всем. Хитрым и
     вкрадчивым умом умела она приобрести любовь своих господ и ненависть всего дома,
     которым управляла самовластно. Гаврила Афанасьевич слушал ее доносы, жалобы и
     мелочные просьбы; Татьяна Афанасьевна поминутно справлялась с ее мнениями и
     руководствовалась ее советами; а Наташа имела к ней неограниченную привязанность
     и доверяла ей все свои мысли, все движения 16-ти летнего своего сердца.
      - Знаешь, Ласточка? - сказала она, батюшка выдает меня за арапа.
      Карлица вздохнула глубоко, и сморщенное лицо ее сморщилось еще более.
      - Разве нет надежды, - продолжала Наташа, - разве батюшка не сжалится надо
     мною?
      Карлица тряхнула чепчиком.
      - Не заступятся ли за меня дедушка али тетушка?
      - Нет, барышня. Арап во время твоей болезни всех успел заворожить. Барин от
     него без ума, князь только им и бредит, а Татьяна Афанасьевна говорит: жаль, что
     арап, а лучшего жениха грех нам и желать.
      - Боже мой, боже мой! - простонала бедная Наташа.
      - Не печалься, красавица наша, - сказала карлица, цалуя ее слабую руку. - Если
     уж и быть тебе за арапом, то все же будешь на своей воле. Нынче не то, что в
     старину; мужья жен не запирают: арап, слышно, богат; дом у вас будет как полная
     чаша: заживешь припеваючи....
      - Бедный Валериан! - сказала Наташа, но так тихо, что карлица могла только
     угадать, а не слышать эти слова.
      - То-то, барышня, - сказала она, таинственно понизив голос; - кабы ты меньше
     думала о стрелецком сироте, так бы в жару о нем не бредила, а батюшка не
     гневался б.
      - Что? - сказала испуганная Наташа, - я бредила Валерианом, батюшка слышал,
     батюшка гневается!
      - То-то и беда, - отвечала карлица. - Теперь, если ты будешь просить его не
     выдавать тебя за арапа, так он подумает, что Валериан тому причиною. Делать
     нечего: уж покорись воле родительской, а что будет, то будет.
      Наташа не возразила ни слова. Мысль, что тайна ее сердца известна отцу ее,
     сильно подействовала на ее воображение. Одна надежда ей оставалась: умереть
     прежде совершения ненавистного брака. Эта мысль ее утешила. Слабой и печальной
     душой покорилась она своему жребию.
     
     
     ГЛАВА VII.
     
      В доме Гаврилы Афанасьевича из сеней на право находилась тесная каморка с
     одним окошечком. В ней стояла простая кровать, покрытая байковым одеялом, а пред
     кроватью еловый столик, на котором горела сальная свеча и лежали открытые ноты.
     На стене висел старый синий мундир и его ровесница, треугольная шляпа; над нею
     тремя гвоздиками прибита была лубочная картина, изображающая Карла XII верьхом.
     Звуки флейты раздавались в этой смиренной обители. Пленный танцмейстер,
     уединенный ее житель в колпаке и в китайчатом шлафорке, услаждал скуку зимнего
     вечера, наигрывая старинные шведские марши, напоминающие ему веселое время его
     юности. Посвятив целые 2 часа на сие упражнение, швед разобрал свою флейту,
     вложил ее в ящик и стал раздеваться.
      В это время защелка двери его приподнялась, и красивый молодой человек
     высокого росту, в мундире, вошел в комнату.
      Удивленный швед встал испуганно.
      - Ты не узнал меня, Густав Адамыч, - сказал молодой посетитель тронутым
     голосом, - ты не помнишь мальчика, которого учил ты шведскому артикулу, с
     которым ты чуть <не> наделал я пожара в этой самой комнатке, стреляя из детской
     
     

Главная Страницы1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179 180 181 182 183 184 185 186 187 188 189 190 191 192 193 194 195 196 197 198 199 200
Хостинг от