победила бы тебя, смирила бы твою пламенную душу и ты наконец устыдилась бы
     своей страсти.... что было б тогда со мною? Нет! лучше умереть, лучше оставить
     тебя прежде ужасной этой минуты.....
      "Твое спокойствие мне всего дороже: ты не могла им наслаждаться, пока взоры
     света были на нас устремлены. Вспомни все, что ты вытерпела, все оскорбления
     самолюбия, все мучения боязни; вспомни ужасное рождение нашего сына. Подумай:
     должен ли я подвергать тебя долее тем же волнениям и опасностям? Зачем силиться
     соединить судьбу столь нежного, столь прекрасного создания с бедственной судьбою
     негра, жалкого творения, едва удостоенного названия человека?
      "Прости, Леонора, прости, милый, единственный друг. Оставляя тебя, оставляю
     первые и последние радости моей жизни. Не имею ни отечества, ни ближних. Еду в
     печальную Россию, где мне отрадою будет мое совершенное уединение. Строгие
     занятия, которым отныне предаюсь, если не заглушат, то по крайней мере будут
     развлекать мучительные воспоминания о днях восторгов и блаженства..... Прости,
     Леонора - отрываюсь от этого письма, как будто из твоих объятий; прости, будь
     счастлива - и думай иногда о бедном негре, о твоем верном Ибрагиме".
     
      В ту же ночь он отправился в Россию.
     
      Путешествие не показалось ему столь ужасно, как он того ожидал. Воображение
     его восторжествовало над существенностию. Чем более удалялся он от Парижа, тем
     живее, тем ближе представлял он себе предметы, им покидаемые навек.
      Нечувствительным образом очутился он на русской границе. Осень уже наступала.
     Но ямщики, не смотря на дурную дорогу, везли его с быстротою ветра, и в 17<й>
     день своего путешествия прибыл он утром в Красное Село, чрез которое шла
     тогдашняя большая дорога.
      Оставалось 28 верст до Петербурга. Пока закладывали лошадей, Ибрагим вошел в
     ямскую избу. В углу человек высокого росту, в зеленом кафтане, с глиняною
     трубкою во рту, облокотясь на стол, читал гамбургские газеты. Услышав, что кто-
     то вошел, он поднял голову. "Ба! Ибрагим?" закричал он, вставая с лавки:
     "Здорово, крестник!" Ибрагим, узнав Петра, в радости к нему было бросился, но
     почтительно остановился. Государь приближился, обнял его и поцаловал в голову.
     "Я был предуведомлен о твоем приезде", сказал Петр - "и поехал тебе навстречу. -
     Жду тебя здесь со вчерашнего дня". Ибрагим не находил слов для изъявления своей
     благодарности. "Вели же," продолжал государь, "твою повозку везти за нами; а сам
     садись со мною и поедем ко мне". Подали государеву каляску. Он сел с Ибрагимом,
     и они поскакали. Чрез полтора часа они приехали в Петербург. Ибрагим с
     любопытством смотрел на новорожденную столицу, которая подымалась из болота по
     манию самодержавия. Обнаженные плотины, каналы без набережной, деревянные мосты
     повсюду являли недавнюю победу человеческой воли над супротивлением стихий. Дома
     казались на скоро построены. Во всем городе не было ничего великолепного, кроме
     Невы, не украшенной еще гранитною рамою, но уже покрытой военными и торговыми
     судами. Государева каляска остановилась у дворца т.<ак> н.<азываемого> Царицына
     Сада. На крыльце встретили Петра женщина лет 35, прекрасная собою, одетая по
     последней парижской моде. Петр поцаловал ее в губы, и взяв Ибрагима за руку,
     сказал: "Узнала-ли ты, Катинька, моего крестника: прошу любить и жаловать его
     по-прежнему". Екатерина устремила на него черные, проницательные глаза и
     благосклонно протянула ему ручку. Две юные красавицы, высокие, стройные, свежие
     как розы стояли за нею и почтительно приближились к Петру. "Лиза", сказал он
     одной из них, "помнишь ли ты маленького арапа, который для тебя крал у меня
     яблоки в Ораньенбауме? вот он: представляю тебе его." Великая княжна засмеялась
     и покраснела. Пошли в столовую. В ожидании государя стол был накрыт. Петр со
     всем семейством сел
     обедать, пригласив и Ибрагима. Во время обеда государь с ним
     разговаривал о разных предметах, расспрашивал его о Испанской войне, о
     внутренних делах Франции, о Регенте, которого он любил, хотя и осуждал в нем
     многое. Ибрагим отличался умом точным и наблюдательным. Петр был очень доволен
     его ответами; он вспомнил некоторые черты Ибрагимова младенчества и рассказывал
     их с таким добродушием и веселостью, что никто в ласковом и гостеприимном
     хозяине не мог бы подозревать героя полтавского, могучего и грозного
     преобразователя России.
      После обеда государь, по русскому обыкновению, пошел отдохнуть. Ибрагим
     остался с императрицей и с великими княжнами. Он старался удовлетворить их
     любопытству, описывал образ парижской жизни, тамошние праздники и своенравные
     моды. Между тем некоторые из особ, приближенных к государю, собралися во дворец.
     Ибрагим узнал великолепного князя Меншикова, который, увидя арапа,
     разговаривающего с Екатериной, гордо на него покосился; князя Якова Долгорукого,
     крутого советника Петра; ученого Брюса, прослывшего в народе русским Фаустом;
     молодого Рагузинского, бывшего своего товарища, и других пришедших к государю с
     докладами и за приказаниями.
      Государь вышел часа через два. "Посмотрим," сказал он Ибрагиму, "не позабыл ли
     ты своей старой должности. Возьми-ка аспидную доску да ступай за мною." Петр
     заперся в токарьне и занялся государственными делами. Он по очереди работал с
     Брюсом, с князем Долгоруким, с генерал-полицмейстером Девиером и продиктовал
     Ибрагиму несколько указов и решений. Ибрагим не мог надивиться быстрому и
     твердому его разуму, силе и гибкости внимания и разнообразию деятельности. По
     окончанию трудов, Петр вынул карманную книжку, дабы справиться, все ли им
     предполагаемое на сей день исполнено. Потом выходя из токарни сказал Ибрагиму:
     "Уж поздно; ты, я чай, устал: ночуй здесь, как бывало в старину. Завтра я тебя
     разбужу".
      Ибрагим, оставшись наедине, едва мог опомниться. Он находился в Петербурге, он
     видел вновь великого человека, близ которого, еще не зная ему цены, провел он
     свое младенчество. Почти с раскаянием признавался он в душе своей, что графиня
     D., в первый раз после разлуки, не была во весь день единственной его мыслию. Он
     увидел, что новый образ жизни, ожидающий его, деятельность и постоянные занятия
     могут оживить его душу, утомленную страстями, праздностию и тайным унынием.
     Мысль быть сподвижником великого человека и совокупно с ним действовать на
     судьбу великого народа возбудила в нем в первый раз благородное чувство
     честолюбия. В сем расположении духа, он лег в приготовленную для него походную
     кровать, и тогда привычное сновидение перенесло его в дальный Париж в объятия
     милой графини.
     
     
     ГЛАВА III.
      <Как облака на небе
     Так мысли в нас меняют легкий образ,
     Что любим днесь, то завтра ненавидим.>
      <В. Кюхельбекер.>
     
      На другой день Петр по своему обещанию разбудил Ибрагима и поздравил его
     капитан-лейтенантом бомбардирской роты Преображенского полка, в коей он сам был
     
     

Главная Страницы1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179 180 181 182 183 184 185 186 187 188 189 190 191 192 193 194 195 196 197 198 199 200
Хостинг от