заглушать душевную скорбь. Он шел не разбирая дороги; сучья поминутно задевали и
     царапали его, нога его поминутно вязла в болоте, - он ничего не замечал. Наконец
     достигнул он маленькой лощины, со всех сторон окруженной лесом; ручеек извивался
     молча около деревьев, полобнаженных осенью. Владимир остановился, сел на
     холодный дерн, и мысли одна другой мрачнее стеснились в душе его... Сильно
     чувствовал он свое одиночество. Будущее для него являлось покрытым грозными
     тучами. Вражда с Троекуровым предвещала ему новые несчастия. Бедное его
     достояние могло отойти от него в чужие руки - в таком случае нищета ожидала его.
     Долго сидел он неподвижно на том же месте, взирая на тихое течение ручья,
     уносящего несколько поблеклых листьев - и живо представляющего ему верное
     подобие жизни - подобие столь обыкновенное. Наконец заметил он, что начало
     смеркаться - он встал и пошел искать дороги домой, но еще долго блуждал по
     незнакомому лесу, пока не попал на тропинку, которая и привела его прямо к
     воротам его дома.
      Навстречу Дубровскому попался поп со всем причетом. Мысль о несчастлив о<м>
     предзнаменовании пришла ему в голову. Он невольно пошел стороною и скрылся за
     деревом. Они его не заметили и с жаром говорили между собою, проходя мимо его.
      - Удались от зла и сотвори благо, - говорил поп попадье, - нечего нам здесь
     оставаться. Не твоя беда, чем бы дело ни кончилось. - Попадья что-то отвечала,
     но Владимир не мог ее расслышать.
      Приближаясь увидел он множество народа - крестьяне и дворовые люди толпились
     на барском дворе. Издали услышал Владимир необыкновенный шум и говор. У сарая
     стояли две тройки. На крыльце несколько незнакомых людей в мундирных сертуках,
     казалось, о чем-то толковали.
      - Что это значит, - спросил он сердито у Антона, который бежал ему навстречу.
     - Это кто такие, и что им надобно? - Ах, батюшка Владимир Андреевич, - отвечал
     старик, задыхаясь. - Суд приехал. Отдают нас Троекурову, отымают нас от твоей
     милости!..
      Владимир потупил голову, люди его окружили несчастного своего господина. -
     Отец ты наш, - кричали они, цалуя ему руки, - не хотим другого барина, кроме
     тебя, прикажи, осударь, с судом мы управимся. Умрем, а не выдадим. - Владимир
     смотрел на них, и странные чувства волновали <его>. - Стойте смирно, - сказал он
     им, - а я с приказными переговорю. - Переговори, батюшка, - закричали ему из
     толпы, - да усовести окаянных.
      Владимир подошел к чиновникам. Шабашкин, с картузом на голове, стоял подбочась
     и гордо взирал около себя. - - Исправник, высокой и толстый мужчина лет
     пятидесяти с красным лицом и в усах, увидя приближающегося Дубровского, крякнул,
     и произнес охриплым голосом: - Итак, я вам повторяю то, <что> уже сказал: по
     решению уездного суда отныне принадлежите вы Кирилу Петровичу Троекурову, коего
     лицо представляет здесь г. Шабашкин. - Слушайтесь его во всем, что ни прикажет,
     а вы, бабы, любите и почитайте его, а он до вас большой охотник. - При сей
     острой шутке исправник захохотал, а Шабашкин и прочие члены ему последовал<и>.
     Владимир кипел от негодования. - Позвольте узнать, что это значит, - спросил он
     с притворным холоднокровием у веселого исправника. - А это то значит, - отвечал
     замысловатый чиновник, - что мы приехали вводить во владение сего Кирила
     Петровича Троекурова и просить иных прочих убираться по-добру по-здорову. - Но
     вы могли бы, кажется, отнестися ко мне, прежде чем к моим крестьянам - и
     объявить помещику отрешение от власти... - А ты кто такой, - сказал Шабашкин с
     дерзким взором. - Бывший помещик Андрей Гаврилов сын Дубровский волею божиею
     помре, - мы вас не знаем, да и знать не хотим.
      - Владимир Андреевич наш молодой барин, - сказал голос из толпы.
      - Кто там смел рот разинуть, - сказал грозно исправник, - какой барин, какой
     Владимир Андреевич, - барин ваш Кирила Петрович Троекуров - слышите ли, олухи.
      - Как не так, - сказал тот же голос.
      - Да это бунт! - кричал исправник. - Гей, староста сюда!
      Староста выступил вперед.
      - Отыщи сей же час, кто смел со мною разговаривать, я его!
      Староста обратился к толп<е>, спрашивая, кто говорил? но все молчали; вскоре в
     задних рядах поднялся ропот, стал усиливаться и в одну минуту превратился в
     ужаснейшие вопли. Исправник понизил голос и хотел было их уговаривать. - Да что
     на него смотреть, - закричали дворовые, - ребята! долой их! - и вся толпа
     двинулась. - Шабашкин и др.<угие> члены поспешно бросились в сени - и заперли за
     собою дверь.
      - Ребята, вязать, - закричал тот же голос, - и толпа стала напирать... -
     Стойте, - крикнул Дубровский. - Дураки! что вы это? вы губите и себя и меня. -
     Ступайте по дворам и оставьте меня в покое. Не бойтесь, госуд<арь> милостив, я
     буду просить его. Он нас не обидит. Мы все его дети. А как ему за вас будет
     заступиться, если вы станете бунтовать и разбойничать.
      Речь мол<одого> Дубровского, его звучный голос и величественный вид произвели
     желаемое действие. Народ утих, разошелся - двор опустел. Члены сидели в сенях
     . Наконец Шабашкин тихонько отпер двери, вышел на крыльцо и с униженными
     поклонами стал благодарить Дубровского за его милостивое заступление. Владимир
     слушал его с презрением и ничего не отвечал. - Мы решили, - продолжал
     засед<атель>, - с вашего дозволения остаться здесь ночевать; а то уж темно, и
     ваши мужики могут напасть на нас на дороге. Сделайте такую милость: прикажите
     постлать нам хоть сена в гостиной; чем свет, мы отправимся во-свояси.
      - Делайте, что хотите, - отвечал им сухо Дубровский, - я здесь уже не хозяин.
     - С этим словом он удалился в комнату отца своего, и запер за собою дверь.
     
     
     ГЛАВА VI.
     
      "Итак, все кончено, - сказал он сам себе; - еще утром имел я угол и кусок
     хлеба. Завтра должен я буду оставить дом, где я родился и где умер мой отец,
     виновнику его смерти и моей нищеты". И глаза его неподвижно остановились на
     портрете его матери. Живописец представил ее облокоченною на перилы, в белом
     утреннем платьи с алой розою в волосах. "И портрет этот достанется врагу
     моего семейства, - подумал Владимир, - он заброшен будет в кладовую вместе с
     изломанными стульями, или повешен в передней, предметом насмешек и замечаний его
     псарей - а в ее спальней, в комнате... где умер отец, поселится его приказчик,
     или поместится его гарем. Нет! нет! пускай же и ему не достанется печальный дом,
     из которого он выгоняет меня". Владимир стиснул зубы - страшные мысли рождались
     в уме его. Голоса подьячих доходили до него - они хозяйничали, требовали то
     того, то другого, и неприятно развлекали его среди печальных его размышлений.
     Наконец все утихло.
      Владимир отпер комоды и ящики, занялся разбором бумаг покойного. Они большею
     частию состояли из хозяйственных счетов и переписки по разным делам. Владимир
     разорвал их, не читая. Между ими попался ему пакет с надписыо: письма моей жены.
     С сильным движением чувства, Владимир принялся за них: они писаны были во время
     Т<урецкого> похода и были адресованы в армию из Кистеневки. Она описывала ему
     свою пустынную жизнь, хозяйстве<нные> занятия, с нежностию сетовала на разлуку
     
     

Главная Страницы1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179 180 181 182 183 184 185 186 187 188 189 190 191 192 193 194 195 196 197 198 199 200
Хостинг от