в этой деревне. Этому дому обязан я лучшими минутами жизни и одним из самых
     тяжелых воспоминаний. Однажды вечером ездили мы вместе верьхом; лошадь у жены
     что-то заупрямилась; она испугалась, отдала мне поводья и пошла пешком домой; я
     поехал вперед. На дворе увидел я дорожную телегу; мне сказали, что у меня в
     кабинете сидит человек, не хотевший объявить своего имени, но сказавший просто,
     что ему до меня есть дело. Я вошел в эту комнату, и увидел в темноте человека,
     запыленного и обросшего бородой; он стоял здесь у камина. Я подошел к нему,
     стараясь припомнить его черты. "Ты не узнал меня, граф?" сказал он дрожащим
     голосом. - Сильвио! закричал я, и признаюсь, я почувствовал, как волоса стали
     вдруг на мне дыбом. - "Так точно, продолжал он, выстрел за мною; я приехал
     разрядить мой пистолет; готов ли ты?" Пистолет у него торчал из бокового
     кармана. Я отмерил двенадцать шагов, и стал там в углу, прося его выстрелить
     скорее, пока жена не воротилась. Он медлил - он спросил огня. Подали свечи. - Я
     запер двери, не велел никому входить, и снова просил его выстрелить. Он вынул
     пистолет и прицелился... Я считал секунды..... я думал о ней... Ужасная прошла
     минута! Сильвио опустил руку. - "Жалею, сказал он, что пистолет заряжен не
     черешневыми косточками... пуля тяжела. Мне все кажется, что у нас не дуэль, а
     убийство: я не привык целить в безоружного. Начнем сызнова; кинем жеребий, кому
     стрелять первому". Голова моя шла кругом... Кажется, я не соглашался.... Наконец
     мы зарядили еще пистолет; свернули два билета; он положил их в фуражку, некогда
     мною простреленную; я вынул опять первый нумер. - "Ты, граф, дьявольски
     счастлив", сказал он с усмешкою, которой никогда не забуду. Не понимаю, что со
     мною было, и каким образом мог он меня к тому принудить..... но - я выстрелил, и
     попал вот в эту картину. (Граф указывал пальцем на простреленную картину; лицо
     его горело как огонь; графиня была бледнее своего платка: я не мог воздержаться
     от восклицания.)
      Я выстрелил, продолжал граф, и слава богу, дал промах; тогда Сильвио.... (в
     эту минуту он был, право, ужасен) Сильвио стал в меня прицеливаться. Вдруг двери
     отворились. Маша вбегает, и с визгом кидается мне на шею. Ее присутствие
     возвратило мне всю бодрость. - Милая, сказал я ей, разве ты не видишь, что мы
     шутим? Как же ты перепугалась! поди, выпей стакан воды и приди к нам; я
     представлю тебе старинного друга и товарища. - Маше все еще не верилось. -
     "Скажите, правду ли муж говорит? сказала она, обращаясь к грозному Сильвио;
     правда ли, что вы оба шутите?" - "Он всегда шутит, графиня, отвечал ей Сильвио;
     однажды дал он мне, шутя, пощечину, шутя прострелил мне вот эту фуражку, шутя
     дал сей час по мне промах; теперь и мне пришла охота пошутить...." С этим словом
     он хотел в меня прицелиться... при ней! Маша бросилась к его ногам. - Встань,
     Маша, стыдно! закричал я в бешенстве; а вы, сударь, перестанете ли издеваться
     над бедной женщиной? Будете ли вы стрелять, или нет? - "Не буду, отвечал
     Сильвио, я доволен: я видел твое смятение, твою робость; я заставил тебя
     выстрелить по мне, с меня довольно. Будешь меня помнить. Предаю тебя твоей
     совести". Тут он было вышел, но остановился в дверях, оглянулся на простреленную
     мною картину, выстрелил в нее, почти не целясь, и скрылся. Жена лежала в
     обмороке; люди не смели его остановить и с ужасом на него глядели; он вышел на
     крыльцо, кликнул ямщика, и уехал, прежде чем успел я опомниться".
      Граф замолчал. Таким образом узнал я конец повести, коей начало некогда так
     поразило меня. С героем оной уже я не встречался. Сказывают, что Сильвио, во
     время возмущения Александра Ипсиланти, предводительствовал отрядом этеристов и
     был убит в сражении под Скулянами.
     
     
     МЯТЕЛЬ
     
     Кони мчатся по буграм,
     Топчут снег глубокой...
     Вот, в сторонке божий храм
     Виден одинокой.
     ................................
     Вдруг метелица кругом;
     Снег валит клоками;
     Черный вран, свистя крылом,
     Вьется над санями;
     Вещий стон гласит печаль!
     Кони торопливы
     Чутко смотрят в темну даль,
     Воздымая гривы...
      Жуковский.
     
     
     В конце 1811 года, в эпоху нам достопамятную, жил в своем поместье Ненарадове
     добрый Гаврила Гаврилович Р**. Он славился во всей округе гостеприимством и
     радушием; соседи поминутно ездили к нему поесть, попить, поиграть по пяти копеек
     в бостон с его женою, а некоторые для того, чтоб поглядеть на дочку их, Марью
     Гавриловну, стройную, бледную и семнадцатилетнюю девицу. Она считалась богатой
     невестою, и многие прочили ее за себя или за сыновей.
      Марья Гавриловна была воспитана на французских романах, и следственно была
     влюблена. Предмет, избранный ею, был бедный армейский прапорщик, находившийся в
     отпуску в своей деревне. Само по себе разумеется, что молодой человек пылал
     равною страстию, и что родители его любезной, заметя их взаимную склонность,
     запретили дочери о нем и думать, а его принимали хуже, нежели отставного
     заседателя.
      Наши любовники были в переписке, и всякой день видались на едине в сосновой
     роще или у старой часовни. Там они клялися друг другу в вечной любви, сетовали
     на судьбу и делали различные предположения. Переписываясь и разговаривая таким
     образом, они (что весьма естественно) дошли до следующего рассуждения: если мы
     друг без друга дышать не можем, а воля жестоких родителей препятствует нашему
     благополучию, то нельзя ли нам будет обойтись без нее? Разумеется, что эта
     счастливая мысль пришла сперва в голову молодому человеку, и что она весьма
     понравилась романическому воображению Марьи Гавриловны.
      Наступила зима и прекратила их свидания; но переписка сделалась тем живее.
     Владимир Николаевич в каждом письме умолял ее предаться ему, венчаться тайно,
     скрываться несколько времени, броситься потом к ногам родителей, которые конечно
     будут тронуты наконец героическим постоянством и несчастием любовников, и скажут
     им непременно: Дети! придите в наши объятия.
      Марья Гавриловна долго колебалась; множество планов побега было отвергнуто.
     Наконец она согласилась: в назначенный день она должна была не ужинать и
     удалиться в свою комнату под предлогом головной боли. Девушка ее была в
     заговоре; обе они должны были выдти в сад через заднее крыльцо, за садом найти
     готовые сани, садиться в них и ехать за пять верст от Ненарадова в село Жадрино,
     прямо в церковь, где уж Владимир должен был их ожидать.
      Накануне решительного дня, Марья Гавриловна не спала всю ночь; она
     
     

Главная Страницы1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179 180 181 182 183 184 185 186 187 188 189 190 191 192 193 194 195 196 197 198 199 200
Хостинг от