Пели петухи и было уже светло, как достигли они Жадрина. Церковь была заперта.
     Владимир заплатил проводнику и поехал на двор к священнику. На дворе тройки его
     не было. Какое известие ожидало его!
      Но возвратимся к добрым ненарадовским помещикам и посмотрим, что-то у них
     делается.
      А ничего.
      Старики проснулись и вышли в гостиную. Гаврила Гаврилович в колпаке и байковой
     куртке, Прасковья Петровна в шлафорке на вате. Подали самовар, и Гаврила
     Гаврилович послал девчонку узнать от Марьи Гавриловны, каково ее здоровье и как
     она почивала. Девчонка воротилась, объявляя, что барышня почивала-де дурно, но
     что ей-де теперь легче, и что она-де сей час придет в гостиную. В самом деле
     дверь отворилась и Марья Гавриловна подошла здороваться с папенькой и с
     маменькой.
      "Что твоя голова, Маша?" спросил Гаврила Гаврилович. "Лучше, папенька",
     отвечала Маша. - "Ты верно. Маша, вчерась угорела", сказала Прасковья Петровна.
     - "Может быть, маменька", отвечала Маша.
      День прошел благополучно, но в ночь Маша занемогла. Послали в город за
     лекарем. Он приехал к вечеру и нашел больную в бреду. Открылась сильная горячка,
     и бедная больная две недели находилась у края гроба.
      Никто в доме не знал о предположенном побеге. Письма, на кануне ею написанные,
     были сожжены; ее горничная никому ни о чем не говорила, опасаясь гнева господ.
     Священник, отставной корнет, усатый землемер и маленькой улан были скромны, и не
     даром Терешка кучер никогда ничего лишнего не высказывал, даже и во хмелю. Таким
     образом тайна была сохранена более, чем полудюжиною заговорщиков. Но Марья
     Гавриловна сама, в беспрестанном бреду, высказывала свою тайну. Однако ж ее
     слова были столь несообразны ни с чем, что мать, не отходившая от ее постели,
     могла понять из них только то, что дочь ее была смертельно влюблена во Владимира
     Николаевича, и что вероятно любовь была причиною ее болезни. Она советовалась со
     своим мужем, с некоторыми соседями, и наконец единогласно все решили, что видно
     такова была судьба Марьи Гавриловны, что суженого конем не объедешь, что
     бедность не порок, что жить не с богатством, а с человеком, и тому подобное.
     Нравственные поговорки бывают удивительно полезны в тех случаях, когда мы от
     себя мало что можем выдумать себе в оправдание.
      Между тем барышня стала выздоравливать. Владимира давно не видно было в доме
     Гаврилы Гавриловича. Он был напуган обыкновенным приемом. Положили послать за
     ним, и объявить ему неожиданное счастие: согласие на брак. Но каково было
     изумление ненарадовских помещиков, когда в ответ на их приглашение получили они
     от него полусумасшедшее письмо! Он объявлял им, что нога его не будет никогда в
     их доме, и просил забыть о несчастном, для которого смерть остается единою
     надеждою. Через несколько дней узнали они, что Владимир уехал в армию. Это было
     в 1812 году.
      Долго не смели объявить об этом выздоравливающей Маше. Она никогда не
     упоминала о Владимире. Несколько месяцев уже спустя, нашед имя его в числе
     отличившихся и тяжело раненых под Бородиным, она упала в обморок, и боялись,
     чтоб горячка ее не возвратилась. Однако, слава богу, обморок не имел
     последствия.
      Другая печаль ее посетила: Гаврила Гаврилович скончался, оставя ее наследницей
     всего имения. Но наследство не утешало ее; она разделяла искренно горесть бедной
     Прасковьи Петровны, клялась никогда с нею не расставаться; обе они оставили
     Ненарадово, место печальных воспоминаний, и поехали жить в ***ское поместье.
      Женихи кружились и тут около милой и богатой невесты; но она никому не
     подавала и малейшей надежды. Мать иногда уговаривала ее выбрать себе друга;
     Марья Гавриловна качала головой и задумывалась. Владимир уже не существовал: он
     умер в Москве, накануне вступления французов. Память его казалась священною для
     Маши; по крайней мере она берегла все, что могло его напомнить: книги, им
     некогда прочитанные, его рисунки, ноты и стихи, ёим переписанные для нее.
     Соседи, узнав обо всем, дивились ее постоянству и с любопытством ожидали героя,
     долженствовавшего наконец восторжествовать над печальной верностию этой
     девственной Артемизы.
      Между тем война со славою была кончена. Полки наши возвращались из-за границы.
     Народ бежал им навстречу. Музыка играла завоеванные песни: Vive Henri-Quatre,
     тирольские вальсы и арии из Жоконда. Офицеры, ушедшие в поход почти отроками
     возвращались, возмужав на бранном воздухе, обвешанные крестами. Солдаты весело
     разговаривали между собою, вмешивая поминутно в речь немецкие и французские
     слова. Время незабвенное! Время славы и восторга! Как сильно билось русское
     сердце при слове отечество! Как сладки были слезы свидания! С каким
     единодушием мы соединяли чувства народной гордости и любви к государю! А для
     него, какая была минута!
      Женщины, русские женщины были тогда бесподобны. Обыкновенная холодность их
     исчезла. Восторг их был истинно упоителен когда, встречая победителей, кричали
     они: ура!
     
      И в воздух чепчики бросали.
     
      Кто из тогдашних офицеров не сознается, что русской женщине обязан он был
     лучшей, драгоценнейшей наградою?..
      В это блистательное время Марья Гавриловна жила с матерью в *** губернии, и не
     видала, как обе столицы праздновали возвращение войск. Но в уездах и деревнях
     общий восторг, может быть, был еще сильнее. Появление в сих местах офицера было
     для него настоящим торжеством, и любовнику во фраке плохо было в его соседстве.
      Мы уже сказывали, что, не смотря на ее холодность, Марья Гавриловна все
     попрежнему окружена была искателями. Но все должны были отступить, когда явился
     в ее замке раненый гусарской полковник Бурмин, с Георгием в петлице и с
     интересной бледностию, как говорили тамошние барышни. Ему было около двадцати
     шести лет. Он приехал в отпуск в свои поместья, находившиеся по соседству
     деревни Марьи Гавриловны. Марья Гавриловна очень его отличала. При нем
     обыкновенная задумчивость ее оживлялась. Нельзя было сказать, чтоб она с ним
     кокетничала; но поэт, заметя ее поведение, сказал бы:
     
      Se amor non и, che dunque?..
     
      Бурмин был, в самом деле, очень милый молодой человек. Он имел именно тот ум,
     который нравится женщинам: ум приличия и наблюдения, безо всяких притязаний и
     беспечно насмешливый. Поведение его с Марьей Гавриловной было просто и свободно;
     но что б она ни сказала или ни сделала, душа и взоры его так за нею и следовали.
     Он казался нрава тихого и скромного, но молва уверяла, что некогда был он
     ужасным повесою, и это не вредило ему во мнении Марьи Гавриловны, которая (как и
     все молодые дамы вообще) с удовольствием извиняла шалости, обнаруживающие
     смелость и пылкость характера.
      Но более всего... (более его нежности, более приятного разговора, более
     интересной бледности, более перевязанной руки) молчание молодого гусара более
     
     

Главная Страницы1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179 180 181 182 183 184 185 186 187 188 189 190 191 192 193 194 195 196 197 198 199 200
Хостинг от