поседел бы, поняв вдруг, что именно тем, кто в яме, проповедует Судия. - Кому ведом предел горя? Никому, кроме Вечного. Но если пришел срок искупления, то грех - на остающемся в стороне. Истина или Ложь. Третьего не надо. И тот, кто замыслил отсидеться в роковой час, кто презрел святое общее ради ничтожного своего, - враг наш и Истины. Жалость на словах - пуста. Любовь - пуста. И добросердечие - лишь слуга кривды. А потому... Крепнет, нарастает речь. - А потому и вымощена святой жестокостью дорога к Царству Солнца. Мы придем в его сияющие долины, и поставим дворцы, и низшие станут высшими, а иных низших не будет, ибо настанет время равных. Тогда мы вспомним всех. И простим виновных. И попросим прощения у невинных, что утонули в реке мщения. И сам я возьму на себя ответ перед Вечным. Тогда, но не раньше... Ллан смотрит вниз, в выпученные глаза, глядящие из груды тел. - И если вместе с Правдой придет бессмертие, мы вымолим у Четырех Светлых заступничества; они предстанут пред Творцом и он, во всемогуществе своем, вернет вам жизнь, которую ныне отнимают у вас не по злобе, но во имя Правды. Идите же без обиды! - Ыыыыыыыыыыыыыы! - не обрываясь ни на миг, летит из ямы. Ллан склоняет голову и бросает вниз первую горсть земли.
9
- Пой, менестрель! И я пою. Пою "Розовую птичку", и "В саду тебя я повстречаю", и, конечно, "Клевер увял, осень настала", и снова "Розовую птичку"; другого мне не заказывают. Я уже хриплю и наконец меня отпускают, щедро накидав медяков, но на следующем углу - снова хмельные лица и тяжелое дыхание; вокруг опять толпа, мне преграждают дорогу, заставляют скинуть с плеча виолу. - Пой, менестрель! И я пою. Честно говоря, из всех бардов, менестрелей и прочих Любимцев Муз, виденных мною, я - отнюдь не первый. И не второй. И даже не третий. Раньше это было поводом для серьезного комплекса: когда мы собирались и по кругу шла гитара, я мог только читать собственные стихи. Стихи неплохие, с этим не спорил никто, но все же между стихами и песней есть разница: в стихи нужно вдумываться, а песню можно и просто слушать. А кому же хочется в хорошей компании да под коньячок еще и думать? Освоить гитару как-то не вышло - то ли пальцы не на месте, то ли терпения не хватило. Но для императорских наемников, заполонивших набережную, мое пение вполне сносно: кое-что, хотя бы ту же "Розовую птичку", приходится бисировать. Этим я, опять же, отличаюсь от истинного барда: ни Ромка, ни Ирка не станут петь одно и то же дважды, а Борис вообще скорее съест гитару, чем так опустится. Но им легко блюсти принципы: они не служат в ОСО. Наемники слушают истово, подпевая в наиболее жалостных местах, иные даже всхлипывают. Почему-то именно такие вот мордовороты в форме, да еще, пожалуй, уголовники, особенно любят послушать "за красивое". А в общем, чего уж там: Багряный почти что под стенами; чтоб дурные мысли не копошились, ратникам выдали аванс на выпивку, каковую они уже приняли, а теперь, понятно, желают отвлечься и послушать о земных радостях... - Пой, менестрель! Но я молитвенно складываю руки на груди. Славные удальцы, милые смельчаки, защитники наши, гордость наша и слава, почтеннейшая публика! Бедный певец готов стараться для вас хоть до полуночи, но пощадите мое слабое горло! - позвольте промочить его жалкой кружкой эля, теплого зля, а потом я снова к вашим услугам! И толпа размыкается. Солдаты добродушно ворчат, меня похлопывают по плечу, благодарят, кто-то грамотный просит списать слова "Птички", я обещаю, отшучиваюсь, обмениваюсь рукопожатиями... и наконец вырываюсь с набережной на волю, в переулочек, ведущий к чистым кварталам, туда, где обрывается цепочка харчевен, трактиров, домов короткой радости и прочих злачных мест, получающих сегодня, как, впрочем, и вчера, тройной против обычного доход. После лихорадочного разгула набережной чистые кварталы кажутся тихими. Хотя, какая там тишина! - город полон беженцев; они набились по три, по