Но слушалось плохо, голова кружилась и негромко гудела. Перед глазами вертелся бычок, которого Тоббо обучает уже почти год. Он щурил лиловый глаз, вскидывал остренький рог и высовывал длинный серо-синий язык, норовя дотянуться до руки и лизнуть. Еще не отучился. Это плохо. Единорог должен ненавидеть всех, даже воспитателя, иначе сеньор будет недоволен. Молодой граф совсем недавно наследовал владенья отца, он, конечно, захочет покрасоваться перед соседями, а значит, должен к турниру иметь настоящего единорога - быка, внушающего полную меру трепета... Бычок щекотал щеку, временами расплывался, исчезал, появлялся снова, снова исчезал. В эти мгновения до Тоббо доносились обрывки фраз. Говорили о сеньорах, вроде бы что-то ругательное. И все время повторяли: Багряный, Багряный... и о том, что кто-то вернулся, а кто-то зовет, и опять: Багряный... Усилием воли Тоббо отогнал бычка. О чем это степные? - А что нам остается? - говорил лохматый, коренастый, сидевший вполоборота к Тоббо, так что видна была только пегая грива и кончик хрящеватого носа. - Мы ж не лесные, мы на виду. Скоро и бежать станет некуда. А Багряный есть Багряный... если уж он пришел, значит, время. Он-то не подведет. Кто нас гоняет? - сеньоры. Кто из нас их любит? - никто! За чем же дело, вожаки? - Погоди, - рассудительно перебил худой, одетый почище. - Одно дело - пошарпать замки. Это славно, спору нет. Но ты ж чего хочешь? Ты ж бунта хочешь? Большого бунта, так? К серым потянуло? Иди. Их задавят. А с ними - и нас. А что до Багряного, так кто его видел? Багряный, Багряный, Багряный... Ба-гря-ный... Сознание медленно прояснялось, лица уже не кружились, бык махнул хвостом и ушел совсем. Багряный? Что-то такое, знакомое, очень знакомое... сказка, что ли... И - резко, точно хлыстом, напрочь вышибив хмель: Багряный! - Ладно, хватит болтать! - Вудри положил на стол тяжелые кулаки и слегка пристукнул. В хижине стало тихо. - Кто не хочет, не надо. Я говорил с людьми - и своими, и кое с кем из ваших. Они все готовы, и им наплевать на наши разговорчики. Не пойдете вы, они выберут других. - Бунт? Опять... Сколько их было... - буркнул кто-то в темном углу. - Я не сказал: бунт. Я говорю: война. Все вместе. И разом. И сеньоров - резать. Всех. Без разговоров. Тоббо вздрогнул. - Что? О нем, похоже, успели позабыть. Во всяком случае, все замолчали и обернулись. В глазах их мелькало удивление - словно взял да заговорил обструганный чурбан для растопки. И только Вудри, совсем не удивляясь, приподнялся, опираясь на кулаки, нагнулся, заглянул прямо в лицо Тоббо и медленно, очень внятно, повторил: - Сеньоров. Всех. Без разговоров. Глаза - в глаза. Но Тоббо не видел Вудри. Он смотрел сквозь него. И видел другое. То, что не хотел помнить. То, что, казалось, забыл. Вот стоит корова, пегая и худая. Рядом с ней, на коленях - мать. Она умоляет людей в кольчатых рубахах не забирать Пеструху. Те смеются. А вот - один из них, он уже не смеется, он стоит, растопырив ноги у стены амбара, глаза полузакрыты, руки скрючены на животе, а под ними - красное, и вилы, пробившие кольчугу, не дают воину упасть. И крик. И отец, и соседи, и брат матери: их лица искажены, они сидят на кольях - не тонких, чтобы не прошли насквозь, но и не толстых, чтобы не порвали утробу, позволив казненным быстро истечь кровью. Сеньоры искусны в таких вещах. И - голос матери: "Не бунтуй, сынок, никогда не бунтуй..." Да, бунт - дело скверное. Но - если Багряный? И снова: лицо управителя. Он улыбается у входа в храм Вечного и держит за руку девушку, которая сейчас должна стать женой Тоббо: у девушки зареванные глаза и огромный живот, она служила в замке и старый граф воспользовался своим правом, а теперь еще раз пользуется, ибо высокорожденная супруга потребовала избавиться от девки. Тоббо связан. Рядом с ним кольчужник, бежать некуда. А управляющий улыбается все шире. И говорит: - Тоббо, пойми... Да, именно так: "Тоббо, пойми! Куда тебе деваться? Воля сеньора выше неба, крепче камня. Иди лучше сам, Тоббо..."; и Тоббо идет, и подает руку этой девушке, которую даже не видел раньше, и клянется быть с нею до самой